Семейный альбом

Моя бабушка по матери Панфилова Елена Алексеевна (на фото справа) родилась в 1904 году, со слов старшей дочери записано, что 8 марта, точную дату рождения никто не знает (под Троицу) под Харьковом. В 1910 году ее семья по Столыпинской реформе поехала осваивать Сибирь, перебиралась из одного места в другое и в итоге осела в Омской области в Тарском районе деревня Ермаковка (по легенде – крайнее место докуда дошел Ермак). Осели на хуторе Ширяевском (это род моего деда) на реке Уй. У нее было четыре старших брата и две сестры. Бабушка была неграмотной, прошла ликбез, могла только подпись поставить и умела читать. С верой и религией вопрос был решен еще в ее детстве. Старший брат Тимофей был коммунистом, а Омская область была оплотом Колчаковского движения. Колчаковцы подкараулили Тимофея, когда он пришел в дом повидаться с семьей. Утром его должны были расстрелять, всю ночь его пятеро детей и все братья-сестры-родители молились. После того, как его утром все-таки расстреляли, из дома выкинули все иконы и в бога больше не верили. До самой смерти бабушки я не видела у нее икон и в храм она не ходила и праздники православные не отмечала. Моя мать и тетки были не крещеные. Вспоминают, что иконы валялись в амбаре, они ими играли.

Замуж ее выдали по сговору родителей за моего деда Ширяева Федора Васильевича. Она его не любила, но дед был настойчив. Мои тети вспоминают, что была молва будто мой дед подрался и выбил глаз Василию, которого любила бабушка. До поры до времени жили зажиточно, имели четыре коровы и коз. Когда победила власть рабочих и крестьян, их с тремя детьми из дома согнали в колхоз и не дали даже дом перевезти. Первую зиму жили в бане у доброго соседа. По насту хотел дед дом перевезти и поставить, но кто-то его поджег. Всю жизнь бабушка проработала в колхозе. Характер у нее был непростой, тяжелый. Деревенско-колхозный быт – денег не платили, на трудодни можно было либо постного масла, либо муки поменять, сами ткали, валенки одни на двоих. Мало того, что на колхоз работаешь – все, что обработал для себя – 45 га картошки, молоко, яйца – нужно сдать долю в колхоз. Сено для домашней скотины можно было начать заготавливать только после того, как заготовлено на колхозную скотину. Первые деньги она начала получать, когда вышла на пенсию.

Моя мама была одиннадцатой и последней, бабушка ее родила в 47 лет. Трое детей умерло до войны (Валя и два Миши), до меня дожило восемь – три брата и пять сестер. После тяжелого трудового детства у двоих вообще не было детей, четверо родили только по 1 ребенку и у двух двое (Итого - 8 внуков-внучек). После смерти мужа в 1966 году продала дом в Ермаковке и переехала к детям, осевшим на тот момент в Березовском.

Мой дед по материнской линии Ширяев Федор Васильевич тоже родился в 1904 году, в Ермаковке его семья обосновалась раньше бабушкиной семьи. В деревне его прозывали Пермяк Солены уши, никто не знает почему. Все что в доме начиная с дома заканчивая кроватями, посудой, ложками, табуретками – все было сделано его руками. Он был бондарем, плел корзины из ивы, делал «морды» - ловушки для рыбы. Рыбачил, охотился, шишки-ягоды-грибы собирал, в колхозе был конюхом. Не пил, много курил. Образования у деда было два класса церковно-приходской школы. Он очень хотел, чтобы его дети получили образование и вырвались из колхоза, всех детей отправил учиться, старшие дети вербовались кто на Сахалин, кто в Кемерово на шахту, в Таре учились, моя мама уже училась в Монтажном техникуме в Свердловске - ее отправил учиться отец буквально перед смертью. Моя тетя рассказывает, что после 11 классов сбежала из колхоза, поступила в техникум чтобы получить паспорт, а получив паспорт бросила техникум, пошла работать на завод и проработала на нем без образования 45 лет. Прошел войну, воевал под Москвой, приходила похоронка - якобы похоронен в Братской могиле №28 с.Кузьмино Московской области. Был ранен в голову, и левая рука висела плетью. В госпитале лежал в Чите. Вернулся после ранения в 1944 году. Говорят, что когда лежал в госпитале завел новую семью, но тем не менее вернулся в Ермаковку. Умер 25 сентября 1966 года от коронарного кардио склероза в возрасте 62 лет.

Маргарита Альфредовна Штусс

«…Мой отец, Альфред-Август Карлович Штусс, родился в семье обрусевших немцев примерно в начале 1850-х гг. Как было принято в дворянской семье фон Штуссов, мальчики получали военное образование и служили на благо Отечества, присягая на верность Его Императорскому Величеству.
18 августа 1873 г. Альфред в составе 10-го выпуска успешно окончил Александровское военное училище и был направлен из юнкеров в конно-артиллерийскую бригаду Оренбургского казачьего войска. С тех пор военная карьера отца была неразрывно связана с казачьими войсками, и к 1 января 1909 г. он успел пройти карьерную лестницу от есаула до чина полковника Кубанской казачьей конно-артиллерийской бригады, поездив по степным просторам азиатских владений Российской империи и по неспокойным горам Грузии.

Моя мать, Альма Александровна, родилась в 1870 г. Совсем юной её выдали замуж за Альфреда Карловича, который был значительно её старше.

Я родилась в 1894 году, 15 дня февраля месяца, в ½ 5 часа вечера в «урочище» Хан-Кенди Елисаветпольской губернии близ Тифлиса.

Была крещена как Маргарита Шарлотта Иоанна Штусс 26 июня 1894 г. в тифлисском Евангелически-Лютеранском приходе. А в течение следующих нескольких лет родились две моих сестры: Нюля и Мария.

В 1913 г., после того, как отец окончил службу, мы все переехали в Кисловодск, в свой собственный дом. Здесь же, в Кисловодске, я окончила женскую гимназию и с того же года начала работать классной надзирательницей и учительницей русского языка в той же гимназии, где проработала около пяти лет. Надо сказать, что по национальности я немка, но никогда за границей не была и считаю себя русской.

Именно в гимназии я познакомилась со своим будущим мужем – тоже преподавателем, только иностранных языков и математики – Ляховским Юлиусом Максимовичем, а в 1915 г. мы поженились. Но это наше бракосочетание вовсе не было простым. Отец находил в Юлиусе сразу два недостатка: во-первых, тот был старше меня на 14 лет (хотя, и мама ведь значительно моложе отца), а, во-вторых, Юлиус, сын бухгалтера, выходец из Польши никак не мог быть принят в качестве достойной партии для его прелестной дочери, девушки дворянских корней. Отец с мамой даже писали письмо Его Императорскому Величеству Николаю II с просьбой не допустить сей незаконный брак, на что им пришёл ответ: поскольку молодые любят друг друга, то даже император не вправе вмешиваться в их чувства.

В 1918 г. у нас родился сын, и я назвала его в честь отца, Альфредом (хотя в сложное время репрессий ему и пришлось переиначить своё имя на «Александр», для меня он всегда был Альфиком).

После демобилизации Юлиуса из императорской армии, мы переехали в Москву, где на протяжении ряда лет я жила на иждивении мужа ввиду болезни ребёнка, требовавшего постоянного ухода. 1920-е гг. стали временем испытаний для нашей семьи, члены которой по всем критериям относились к категории «бывших». В 1926 – 1928 гг. Юлиус Максимович за «контрреволюционную» деятельность (он, в том числе, работал секретарём и корреспондентом-переводчиком в телеграфных агентствах «Associated Press» и «Reuters») был осуждён и 3 года отбывал наказание вдали от семьи. В это время я, мама и Альфик жили в Москве более, чем скромно. Было голодно. Альфик вместе с другими ребятами охотился на голубей, поджаривал их и ел... Поэтому с 1927 г. за отсутствием мужа и необходимостью содержать сына и мать я начала работать: в Океанографическом институте и Московском областном госарбитраже в качестве секретаря.

В 1934 г. Мы с Юлиусом и Альфиком переехали в Свердловск и поселились на ул. Всеобуча, 17, в квартире № 3. Я устроилась маникюршей в парикмахерские промкооперации, одновременно обучаясь на курсах иностранных языков. Кажется, жизнь стала налаживаться. Сын успешно окончил школу и поступил в Медицинский институт…

Однако в двери стучался 1937 г.
В ноябре забрали Юлиуса по обвинению в контрреволюционной деятельности, и 5 января 1938 года мой муж был расстрелян как «враг народа». Правда, до конца 1950-х гг. мы так и не узнали об этом, только в 1958 году на моё имя пришёл документ о реабилитации мужа.

В 1938 году «чёрный воронок» приехал за мной, дочерью царского офицера, дворянкой по происхождению и немкой по национальности. Так мой Альфик, 19-летний студент медицинского института, остался совсем один. Меня приговорили к 10 годам ИТЛ – исправительно-трудовых лагерей – и отправили в Коми в Локчимлаг.

27 января 1940 г. я написала письмо наркому внутренних дел т. Берии с заявлением, в котором просила пересмотреть моё дело в виду моей невиновности и освободить за недоказанностью вины одной из женщин, проходивших по этому же делу. Это было длинное подробное письмо, раскрывающее подробности нашей непростой жизни… Ответ – отказ.

10 лет я провела в Локчимлаге на разных работах, сильно повредила правую руку – так, что пришлось заново учиться писать – только теперь уже левой рукой. В 1948 г. после освобождения мне предоставили возможность выбрать место своего поселения, и я выбрала Тюмень, где и прожила до конца своей жизни.

В 1950-е гг. после XX Съезда КПСС началась первая волна реабилитаций, и нам с Юлиусом Максимовичем были возвращены добрые имена, работа в лагере засчитана в трудовой стаж, возмещена (с уценкой) стоимость ценных конфискованных вещей (всего получилось за серебряное обручальное кольцо, серебряный кубок и чарку – подарок отца на бракосочетание – и охотничье ружьё немногим более 1000 рублей). На полученные деньги удалось купить небольшой флигелёк, в который позднее переехала ко мне сестра Нюля.

А в Свердловске жил сын с женой и дочерью, я регулярно приезжала их навестить, писала письма внучке на детских открыточках, расспрашивала о делах в Свердловске, радовалась её успехам.

Умерла я в начале 1970-х гг.»

А теперь немного о тех моих родных, с кем мне удалось встретиться – с кем-то заново, с кем-то впервые, - благодаря участию в «Семейном альбоме».

Я хотела говорить о женском. Мужские истории в нашей семье более событийны и потому более известны и понятны. С женскими всё сложнее.

Надежда Яковлевна – моя прабабушка, бабушка моего отца. Она умерла почти за 10 лет до моего рождения и никто, из тех, кто ее застал, не может ничего внятного рассказать о её жизни. Родилась в 1902 году, по документам – в селе Ершово Саратовской области. Вот только нет в Саратовской области села Ершово. Есть посёлок Ершов с 1893 года, с 1928 – районный центр, с 1963 – город. А села нет… Вроде бы происходила из крестьян. Но тётка моя точно помнит, что прабабушка курила, как паровоз, и играла на гитаре… крестьянка?.. Как-то у меня это не складывается. «Моя бабушка курит трубку…» Я тоже курила в юности – единственная из всех наших женщин. И тоже играю на гитаре – единственная из всех женщин. Теперь не единственная - с прабабушкой.

Два сохранившихся документа ничего не проясняют, лишь только больше запутывают. В выданном повторно свидетельстве о рождении сына прабабушка моя значится как Надежда Яковлевна Холонова, а в свидетельстве о браке с прадедом (отцом того самого сына – моего деда) она вписана под фамилией Вдовина. По семейной легенде она вышла замуж фиктивно, чтобы сменить фамилию, уехать из родных мест и избежать высылки – вся семья была раскулачена. Никаких следов этой семьи я найти не могу. Да я даже не знаю, под какой фамилией их искать! Вдовины они были? Или Холоновы? Не рассказывала она о себе ни сыну, ни дочке. Ни писем не оставила, ни фотографий. С единственного сохранившегося снимка смотрит на меня уставшая, много пережившая женщина… моими глазами смотрит.

Мария Францевна Устинович (в замужестве - Никольская) – самая далёкая и самая близкая. Я так много знаю о ней, так люблю её спокойный светлый взгляд – лик богородицы, хоть икону с неё пиши. Она была полькой. Родители её, Франц и Аннета, владели фольварком в Кличевском районе Могилёвской области – разводили пчёл, держали скотину, пахали землю, растили сад. И была у них красавица-дочь, одна из девятерых детей. Приглянулась девица Мария заезжему солдату российской армии – ярославскому молодцу Александру Никольскому, и «увозом» он взял её замуж. Двоих детей родила ему Мария – сына Михаила и дочку Янину. Прадед мой был из семьи православного священника, а прабабушка – католичка из униатов. Дед вспоминал, как по воскресеньям бабушка брала его за руку и вела в церковь, а мама с Яниной молились дома по ксенжке. Она любила, хотя и побаивалась, мужа – тот был человек волевой, властный, рукоприкладства не позволял, хватало одного взгляда, ослушаться его не смели и решениям не перечили. Она была хорошей хозяйкой, хоть и не было своего дома – семья переезжала с место на место по деревням и сёлам белорусского Полесья, осев перед войной в посёлке Жалы Любанского района. Счастливая у них была жизнь – на чудом сохранившихся трех снимках её лицо светится улыбкой, нежностью и покоем. А потом началась война… Сначала она потеряла мужа – его расстреляли в 1942 за связь с партизанами. Потом схоронила дочь – Янину сожгли заживо во время карательной операции в партизанской зоне. Сама схоронила… Я читаю в воспоминаниях у деда: «Вернувшись из соседней деревни, мать увидела, что произошло на озере. Обгоревший половик упал на задохнувшуюся от дыма Янину, ее руки и ноги обгорели, все тело было покрыто ужасными ожогами. Мать вернулась в поселок, попросила соседа запрячь лошадь в сани, положила большой чемодан, оставшийся в разрушенном бомбой доме. На озере она сложила в чемодан останки дочери и повезла на кладбище к поселку Жалы, где и похоронила в неглубокой яме». Мне даже представить это страшно… А в 1944 её саму расстреляли. В лесу на болоте. Ее и нашёл и похоронил сын – мой дед, разведчик-подрывник партизанского отряда имени Громова. Единственный воевавший, единственный выживший …

Анна Петровна Брановицкая (в замужестве – Баханович) – мама моей бабушки. Ох, как боялись мы её в детстве! У прабабки была своя комната в квартире бабушки с дедушкой, к которым мы приезжали на лето, и в комнату эту заходить нам было строго запрещено. И прабабка сама не выходила – бабушка даже еду подавала ей в комнату на подносе. Она просила открыть дверь и за эти несколько секунд я успевала вдохнуть запах ладана и лампадного масла от всегда горевшей в углу перед иконами лампадки и увидеть грузную седую старуху с хмурым взглядом и поджатыми губами, лежащую на высоких подушках в белоснежной вышитой рубахе. Старуха была не страшной, но внушала какой-то трепет своей надменностью и строгостью.

Прабабка родилась в 1903 году в деревне Млынка на шляхетской стороне. Деревня была поделена речкой - на одном берегу жили зажиточные семьи, так называемая шляхта, а на другом - бедняцкие, преимущественно батрачившие у шляхты. Вот на этом "богатом" берегу и жила семья Петра Брановицкого. Детей у него было четверо - сыновья Ипполит и Селивестр и дочери Мария и Анна. Аннушка была младшей, любимицей. Ей было всего 6 лет, когда умерли родители, и она осталась на воспитании в семье старшего брата Селивестра, который был сельским учителем. Времена были мутные - начиналась Первая Мировая война… И Селивестр отправил сестру учиться в Слуцкую Гимназию. Началась война, потом прогремела революция… И осталась пятнадцатилетняя юная панночка Анна совсем одна – без поддержки и опоры. Как ей жилось тогда? Балованной любимице всей семьи, оберегаемой даже от встречи с мужицкими детьми… в истерзанной войнами и революцией стране… Как выжила она? Ей нужен был кто-то, кто мог бы заботиться о ней, кто стал бы опекать её… "классово чуждую" шляхетскую дочь. И она приняла единственно правильное решение – вышла замуж за моего прадеда Антона Герасимовича Бахановича. Человека из бедной сельской интеллигенции, образованного, но вышедшего из батраков. Любила ли она его? Навряд ли. Шестерых детей родила, двоих схоронила, четверых вырастила. Сберегла и в войну, и в голод. Не из любви – из долга. Бабушка мне писала потом о ней: «Мама никогда с нами, детьми не вела бесед. Она привыкла к вниманию со стороны братьев. Ее опекали, лелеяли. Она привыкла больше получать, чем отдавать. А жизнь потребовала других подходов. Мама очень любила чистоту и порядок в доме. Она не ленилась каждый день делать влажную уборку. Любила хорошо одеться и хорошо выглядеть. Хотя и дешевые скромные одежки, но всегда чистенькие, выглаженные, чистый передник. Наводить чистоту доставляло ей удовольствие. При этом она всегда пела. Голос у мамы был хороший. Очень хорошо у нее получалась песня «Хасбулат удалой, бедна сакля твоя, золотою казной я осыплю тебя…». Мама любила рукодельничать. Помню с любовью шила ночью мне кофточку. Ткань тонкий отбеленный холст. Мама сама кроила, рукав типа кимоно, отделывала мережкой. Я очень любила эту кофточку. Хотя времени для рукоделия было мало – корова, свиньи, куры, дети. Все на ее руки. А летом еще и огород. Мне казалось, что это тяготит ее. Надо еще учесть, что ни водопровода, ни теплого туалета, ни стиральной машины, ни мясорубки, ни центрального отопления не было. Все на свои руки. Папа ей не помогал. У него хватало других хлопот. А мы – дети мал мала меньше. Поскольку мама никогда на зарплату не работала, то и подруг у нее не было. Она жила семьей, завидуя работающим женщинам, поглядывая, как они одеваются, как ведут себя. Она была глубоко несчастным человеком. В полной зависимости от мужа, от условий жизни, нигде не могла проявить своего «я». В какое-то время мы, дети, были для нее обузой. Мы не чувствовали ее материнской любви, сочувствия, участия. У нас воспиталось чувство долга, обязанности без ласкового обращения друг к другу (в смысле к маме)». Какое уж тут счастье… Совсем не к такому готовили юную пани Анну… Всё, что осталось у неё от прошлой жизни, - рукоделие да молитва. Тем и жила.

Гетманская Лариса Владимировна
Моя мама – очень … не то, чтобы веселый, а скорее жизнерадостный человек, вот такой, оптимист в моменте. Особенно если этот момент волнительный и/или спорный с точки зрения - радоваться или огорчаться. Я помню из своего детства, как мама в ответ на мои слезы говорила «ну поплачь, поплачь, поменьше пописаешь» (надо сказать, что это говорилось тогда, когда повод для слез был незначительный, или она уже выслушала меня и не раз утешила, а все не сдавалась и продолжала реветь, и мама смирялась). Или, например, гренки или оладьи подгорели прилично, но не так чтобы выбросить, а можно съесть, и мама очень бодро и весело говорила поговорку «горелое есть – волков не бояться» (какая связь между этими факторами, я до сих пор не понимаю, и тогда не понимала).

Или вот история. Мы ехали из сада на велосипеде, мама рулила, я сидела на раме, мне было лет 5-6, по пути у нас было такое место – вечная лужа с грязью, которая почти никогда не просыхала, и ее приходилось объезжать по узкой обочине, с одной стороны которой были непролазные кусты, а с другой – эта самая лужа-яма. Мама дрогнула (кроме меня на раме, на руле, вероятно, еще была корзина с овощами, так как ехали мы из сада домой), мы потеряли равновесие и упали в лужу, боком. Ничего страшного не случилось, но мы с ней были сильно выпачканы в грязи. Встали, отряхнулись (условно очень, так как еще раз замечу, упали мы в жидкую грязь), едем дальше. Я переживаю, как же мы вот в таком виде приедем домой – меня увидят мальчишки во дворе, будут смеяться… ужас-ужас. Мама же моя уже смеется, говорит мне, что это вообще прикольно и здорово, вот так приехать, будучи вымазанным, далеко не каждому ребенку «так везет», не переживай мол. Скажу сразу, это правда оказалось весело, но несколько иначе: когда мы приехали домой, во дворе никого не было, у нас рядом с домом огород и на нем бочка с водой, мама наклонилась помыть руки и уронила ключи от дома в бочку. Мне пришлось залезть в эту бочку, достать ключи, и мама ушла домой, сказав мне посидеть пока в бочке – что было логично, ведь я все равно в грязной и (теперь уже) полностью мокрой одежде. А надо сказать, что в нашей дворовой среде было классно, если тебе разрешали летом залезть в бочку с водой, как бы странно это сейчас не звучало. В общем, пока мама ходила за вещами и полотенцем, пришли мальчишки, увидели меня в бочке, я рассказала им историю про падение в лужу, и совершенно негаданно оказалась в центре внимания, да еще как человек, переживший приключение.

Когда я вспоминаю такие моменты, я отчетливо вижу, что хорошо усвоила этот мамин подход – даже в самых сложных моментах жизни я первым делом стараюсь найти повод посмеяться, ну или, по крайней мере, увидеть что-то хорошее, смешное, веселое. И, как правило, мне это удается. Причем, она не учила меня этому специально, расскажи ей про это все, она удивится – но ее любимый жест, который мы показываем друг другу, когда прощаемся и кто-то из нас уезжает – это знак «V» двумя пальцами, V – Виктория, победа, вот это вот «все будет хорошо!»